Михаил, взошед на гору, вперил очи свои неглядючие в разлегшуюся понизу долину, да не узрел ничаго.
- Ох-хо-хо, – с трудом ворочал мысли Михаил.
- Ох-хо-хо, – ворочались редко тревожимые мысли.
- Шо ж это? – немо возопил Михаил. – Пошто?
Но не возникло ответа ниоткеля. Снизил седалище Михаил на подвернувшийся каменище неотесанный, и праведным сном угас взор его помутившийся.
Продравши зенки невостребны, осознал Михаил, что восседает опять он у подножия горы проклятущей, ако и не было пути изнурящего, ако и не тужился он взбираючись на гору ту, трижды на семи противную.
Змеюка ползучая обвила лапоть евойный смертопахучий, да не выдержав духу злобного, перевернулася пузом в небеси и, трепыхнувшись, отошла к праотцам-празмеюкам.
- Эх-хе-хе, – беззлобно сплюнул Михаил в пасть отверзнутую змеюкину, содрогнул телеса свои числом многие, затянул кушак, временем размохначенный, и ступил в экий ужо раз на горы склон не пологий отнюдь.
- Ух-ху-ху, – вырвалась из уст крамольная мыслишка, одинокая спутница его, во всяк день свершавшая восхождение суетное с Михаилом заедино. И снова долодом покатилися-посыпались каменья малы и большеньки из-под ноженек натруженных, посыпались-покатилися градины потные со щек да со складок животных, жиром богатых дюже.
- Всуе, всуе лазаю, – молвил Михаил, не сподобившись подумати над глаголами своими жа. – Гордыня, гордыня обуяла пакостна. Чаво алкаю-та, чаво?
А и то верно: запамятовал Михаил, пошто лазал на гору. Разумел умишком своим недюжим, что так оно должно, – стал быть надобно лазать. Вот и лазает, ничегошеньки вокруг не зря. А взошед на гору, вперит очи свои неглядючие….
Истинно говорю вам: нет верха, нет низа, нет гор и долин, красота токмо и есть. Да лазаючи-та ея не узреешь.